Ведьма Гморк

[chameleongirl]

Выкладываю рассказ. Он не новый, написан месяца два назад, если не больше, но только сейчас дошли руки отредактировать. Персональные спасибы Лаське, моему дорогому супругу Хельги и особенное спасибо Сэту за въедливость и занудство.

Итак, текст. Жанр - историческая драма с элементами мистики.

=========================
Зачем он к ней шел, епископ не знал. Других дел было выше носа: брат Жерво крал, брат Гуго девку спортил, в казне недостаток, англичане начали в дела духовные вмешиваться, а главное – проклятый процесс с еретичкой никак не мог закончиться. Так измотала его проклятая, так измотала! Глазищи пучит, рот кривит. Ну покаялась бы, сказала бы честно: впала в грех, отче, отрекаюсь от лукавого, не являлся мне никто, так всё бы простили, отпустили – в монастырь, грехи замаливать… Ох, тяжела ты, ноша пастырская.
Процесс с еретичкой и впрямь занимал все мысли епископа. Раньше, бывало, коснется голова подушки – и все, улетает душа к Господу. А нынче ворочаешься, бока чешешь, и никак из ума бесовские ее глаза нейдут.
Может, поэтому и решил он сойти в тюрьму, посетить страждущих. А тут как раз какую-то бабу на костер решили отправить – её в здешних лесах отловили мужики. Ведьма, говорили, самая настоящая, а на рожу такая, что аж взглянуть не в мочь. Отец Лелуш все время крестился да по сторонам озирался, когда рассказывал.
– Прибыли, владыка, – пробубнил стражник и сплюнул под ноги.
Епископ поддернул рясу – лестницу, почитай, с прошлого Иоаннова дня не чистили, – и взял факел.
– А что, сыне, страшная она? - сам не зная почему спросил он.
– Как черт, – подтвердил тюремщик. – Рожа у ей навроде волка ошпаренного, али чего еще похужей. Мерзявая рожа, владыко. Мы даже, тогось… – он пододвинулся к священнику и сказал тихо: – тогось, ну… проверяли, баба она али мужик.
– Ссильничали, что ли? – поморщился епископ.
– Тьфу-тьфу-тьфу! – перепугался стражник и сплюнул через левое плечо. – Типун вам на... Да куда с такой? Страшенная же, говорю!
– Так как проверяли-то?
– Ну, тогось… юбку задрали и посмотрели.
– И что?
– Баба.
– И то. Отворяй.
В узкой камере темно, света нет почти, видно только то, что бабу эту накрепко приковали колодками к стене. Ну и хорошо – не прыгнет. Потом глаза привыкли к темноте, он сделал два шага и остановился около женщины.
– Славен будь Господь наш, – нараспев произнес он.
Она подняла голову, но ничего не ответила. Он поднес факел к ее лицу и получше ее рассмотрел. Да, что ни говори, рожа была страшная, но то, что это женщина, было ясно как день Божий.
– Исповедовать тебя пришел, дщерь.
– Пошел вон.
Голос был тих, но звенел. Мало кто сохраняет силу голоса после пыток, которым ее, надо думать, подвергали не раз. Отец Лелуш говорил, после первого раза она так и не призналась ни в чем, а на второй вдруг начала хохотать и наговорила такого, что на три костра наберется.
– Каждая страждущая душа жаждет избавления от мук. Посмотри на себя: от Бога отвернулась, дух и плоть искалечены, а смерть, дщерь, все меняет. Неужели не страшно тебе завтра увидеть лукавого? Ведь вечная мука же.
Он каждый раз говорил одно и то же. Иногда это имело действие – некоторые начинали рыдать и каяться во всех грехах сразу – иногда нет. Раньше, когда он еще был только проповедником, люди каялись ему чаще. Но то было много лет назад, когда вера его была крепка и сильна, а сейчас… Но все мы в руках Божьих.
Ведьма сплюнула.
– Я же тебе сказала убираться вон.
Другой на его месте пожал бы плечами и ушел, но епископу не привыкать было к таким беседам.
– Дай, по крайней мере, мне за тебя помолиться. Как тебя зовут?
Тут произошло нечто странное.
– Меня зовут… Гморк, – словно выхаркнула она из глубин ее гнилого нутра, и епископ готов был поклясться, что будто бы говорит она не как один человек, но как пять или шесть. Он попятился.
– Хорошо, Гморк, я помолюсь о тебе.
Раздался странный звук – утробный, шепчущий, низкий. Гморк смеялась. Омерзительнее смеха епископ еще не слышал.
– Это бесполезно, – сказала она, резко оборвав смех. – В твоем мире нет для меня места.
Те мужики, что ее словили, были правы: она и вправду ведьма.
– Так ты – прислужник Сатаны? – Голос его звучал не так спокойно, как бы ему хотелось. - Как давно ты ему продалась, несчастная?
Она перевела взгляд на стену, лицо ее застыло в странной маске, а шея начала дергаться.
– Я и Сатана? – молвила она. – Что ж, пожалуй, для твоего мира это правда, – сказала она как бы неохотно.
"Для твоего мира"… Странное что-то. Обычно в лесах жили неграмотные, полубезумные старухи, чей беззубый рот не умел и пяти слов связать, но эта была не такая, хотя по выговору была, без сомнения, здешней.
Однако же вернемся к исповеди.
– Завтра ты встретишься с ангелами в мире ином, но не будет тебе входа в Царство Небесное. Покайся, дщерь.
Она снова странно повела шеей – теперь епископ понял, что так она пытается ослабить давление колодок.
– Уходи. Ты мне не нужен, – сказала она.
– Ты не боишься, что завтра умрешь?
– Я не умру.
"Да она одержимая!" – догадался священник. "Бесы ее водят!".
– Твое тело сожгут, дщерь.
– Тело – это тело. Ты веришь в ангелов, а я знаю, что после смерти попаду в совсем другое место. Не будет там твоих ангелов, старый дурак, ничего не будет.
– Лукавый обольстил тебя, дщерь, но в аду тебя ждут муки, как и всех, кто продался врагу рода человеческого, – он перекрестился.
– Старый дурак, – разозлилась она и клацнула зубами. – Твои боги живут здесь! Здесь, а не там!
Точно одержимая. Слова говорит, а смысла в речах нет. По-хорошему, сейчас нужно развернуться и уйти, не разговаривать же с больной душой. Но, может, удастся сбить демонов с толку, если…
– Где ты родилась, дщерь?
– Тут, на севере, в лесах. Была одна молодая ведьма, которую обидели здешние увальни, и с тех пор она тронулась рассудком. Рисовала везде страшных зверей, которые бы ей служили и отомстили бы за нее.
– Так ты ее ребенок?
– Можно и так сказать, – осклабилась ведьма. – Она той зимой много зверей понавыдумывала, но мой облик ей особенно полюбился, и она наколдовала меня.
– Значит, ты страшный зверь?
Она снова повела головой – видно, в колодках ей тяжело приходилось.
– Не знаю. Пока нет. Но в том мире я, видно, буду волком. Жаль, что та, что меня создала, меня уже не увидит...
– Как же ты станешь волком, если твое тело сожгут? Даже оборотням нужно тело.
– Старый дурак! – разозлилась баба. - Твой костер спалит мои кости, но мой дух останется.
– Значит, ты веришь, что переродишься в другом мире, – епископ сам не сознавал, насколько увлекся беседой, какой бы безумной она ни была. – Но ты сказала, что родилась здесь. Значит, и умереть должна тут?
– Меня породила воля людей, это правда. Но в этом мире нет сил, способных лишить меня жизни.
– Почему?
– Вы не убиваете кошмары. Вы можете только прогнать их.
После этих слов что-то холодное, мокрое и неприятное зашевелилось у него в животе, и он обтер вспотевший лоб рукавом. Страх объял его в один миг, страх неожиданный и сильный, но любопытство, росшее с каждой минутой, пересилило. Да, эта женщина больна духовно и заслуживает своей участи, но ее безумие было… разумно.
– А там, куда ты попадешь? Там ты можешь умереть?
– Нет. Там – тем более нет.
– Почему?
– Потому что там кошмары реальны.
– Значит, ты не можешь умереть вовсе?
Волчьи желтые глаза смотрели тяжело из-под густых грязных бровей. Они смотрели на священника, и что-то знакомое было в их глубине, что-то, чего не должно было быть…
– Бессмертия не существует, – голос ее застрял где-то в горле, рыча и воркуя. – Всему, у чего есть начало, приходит и конец. – Она облизнулась.
Теперь он понял, что было в ее глазах: голод. Она смотрела на него как на кусок мяса, желая вонзить свои зубы, оторвать кусок, добраться до внутренностей. Он попятился в страхе, несмотря на то, что знал: цепи держат ее крепко.
Она даже не усмехнулась. Только облизнулась еще раз.
– Посмотри на себя, старый дурак. Посмотри на таких, как ты. Вы убиваете, поджигаете, отравляете самих себя. И так будет всегда, поэтому появляются такие, как я.
– После того, что ты сказала, я уже не сомневаюсь, что тебя надо сжечь, – он сделал вид, что покровительствует, но голос его был неуверенным. – Я помолюсь о твоей душе…
Снова тот же омерзительный смех, который оборвался так же внезапно.
– Вы, люди, любите свои творения, а самих себя – нет. Вы отворачиваетесь от собственного уродства. Но чем сильнее вы стараетесь от нас избавиться, тем сильнее становимся мы, чем быстрее вы бежите, тем быстрее попадаете к нам в пасть. Чернота гложет твою душу, старый дурак, я вижу теперь ее, еще чуть-чуть – и ты сорвешься в пропасть. И там, на дне, тебя буду ждать я.
Тут он уже не выдержал и застучал в дверь, не помня себя от страха и омерзения. Стражник отпер засов, тяжело скрипнули петли, и он, шепча молитву Деве Марии, покинул камеру.

Епископ был очень доволен собой. Он показал еретичке костер, на котором ее будут жарить, и она наконец убоялась гнева Божьего и подписала документ, покаялась во всем. Вот ведь праздник-то, Господи. Он прижал к сердцу пергамент с красной печатью, на которой был оттиснут его герб.
Бывшую еретичку вели обратно в камеру, а завтра ее постригут, и забудут на веки вечные. Епископ смотрел на ее русую голову, куда прилипла тюремная солома, и радовался, как дитя.
Вдруг девушка покачнулась, прижала руки к лицу и остановилась. Потом упала на колени – но не так, как при молитве, а так, как падают обессиленные. Она зажимала нос рукой, а из него, прости Господи, хлестала кровища. Епископ поморщился, но дал знак стражам остановиться. Пьер, добрая душа, зашептал молитву святой Маргарите.
Крови вышло порядочно – и откуда столько взялось, ведь два года почти на посте и молитве? Постояв еще на коленях и отдышавшись, девушка обтерлась юбкой и пошла дальше под грубые окрики стражи. Епископ со свитой двинулся следом.
Он брезгливо поддернул мантию, когда они проходили мимо кровавой лужи, но Пьер вдруг замер и потянулся туда.
– Ваше Преосвященство! Чудо какое-то…
– Чего тебе? – недовольно спросил священник. – Крови не видел никогда? Дурные соки из нее выходят, вот и...
Тут он замер, пораженный. Потому что кровавая лужа вовсе не была лужей. Она имела форму креста, да такую четкую, что совпадением это быть не могло.
– Крест, ваше Преосвященство! Она святая!
Кошон испуганно перекрестился. "Нет уж, – решил он, – дальше медлить нельзя, по городу и так идут слухи... С Жанной Девой надо кончать. Кончать!"
– Пьер, твои глаза обмануло злое колдовство, – сказал он как можно спокойнее. – Ах она грешница, а я-то, наивный пастырь, подумал: раскаялась девка, а она вишь что творит... Бесстыжая!
"Завтра отдам приказ, – соображал епископ. – Пусть всю женскую одежду у нее изымут и оставят мужеское платье, она переоденется... Ее грехом будет!"
– Ваше Преосвященство!
Брат Пьер испуганно смотрел на него.
– Чего тебе?
– Вы сейчас... Ликом переменились, клянусь, видел оскал звериный, прямо как у той лесной ведьмы, которую под Пасху сожгли. Испуг взял меня, я над вами молитву Христову прочел, вы и опомнились.
– Вот дурак-то! – в сердцах сказал Кошон. – Кончай со своим постом, а то и не то причудится. Да знаю, знаю, епитимья за грехи. Дай руку-то, негодник.
И они пошли вперед, епископ и монах, и свита за ними. В небе над Руаном уже зажигалась вечерняя заря, и видны были звезды.
Стоял месяц май, лета от Рождества Христова тысяча четыреста тридцать первого.

Приветствуются замечания, вопросы, отзывы и так далее.